Угрюмый Холст

Я готов был с тобой пить агрессию бокалами; на завтрак, обед и ужин, ибо слаще сего напитка мне не пришлось отведать в жизни. Я стал агрессозависимым и, кажется, немного слабым. Тем вечером он вернулся домой полностью опустошённый, с трудом держась на ногах. Мысли путались, а сознание отказывалось признавать себя трезвым, всё сильнее затуманивая рассудок и лишая несчастного, как ему казалось, писателя всякой возможности сопротивляться. Голова раскалывалась, словно неумелый кудесник решил сшить своей острой иглой остатки ещё работоспособных участков мозга, желая сохранить в беспамятстве последние крупицы здравого смысла. Но что-то пошло не так... Всё всегда идёт не так. Не так, как нам хотелось бы. И теперь он тонул в своих воспоминаниях, захлебывался ими, забыв о часах и минутах, забыв обо всём на свете. Его вновь тянуло на дно океана под названием «память», с головой накрывало волной цунами. И когда Прошлое протянула к нему руки и трепетно заключила в свои железные объятия, почти лишающие кислорода и забирающие последние жизненные силы, хадаганец позволил себе сдаться. Он сделал глубокий вдох и устало закрыл глаза; пред его взором вновь возник образ молодой девушки, смотревшей на него с неприкрытой жалостью, состраданием, будто бы желавшей разделить сию тяжёлую участь, соединить судьбы, дабы переболеть скорбь вместе. И когда не осталось сил даже думать, госпожа Время остановила для него секундную стрелку. Темнота незаметно быстро накрыла его своей подвенечной шалью, утащила за собой в Тартарары. *** – Я лишь хочу Вам помочь. – твёрдо заявила кареглазая, преграждая путь к выходу – Мне не нужна Ваша... – стараясь не сорваться на крик, медленно проговорил хадаганец, но его бесцеремонно прервали. – Нужна! – уверенно заявила она, подаваясь вперёд, как бы бросая вызов собеседнику. – Нельзя оставлять человека в одиночестве. – Я не одинок, – злостно огрызнулся писатель, особой интонацией выделяя отрицательную частицу. Его мозг кипел, терпение достигло своей крайней точки, и теперь он был готов задушить эту надоедливую девчонку собственными руками. – Нет, одиноки! – выкрикнула хадаганка, с грохотом ударяя книгой по столу, совсем не понимая, какой опасности сейчас подвергает собственное существование. – Оставьте меня в покое! – буквально прорычал взбешенный . – Вы мне никто! Не трогайте меня! Мои проблемы – это мои проблемы! Мои! Понимаете? – Выслушайте меня хотя бы раз, – возмутилась рыжеволосая, больше напоминающая сейчас огненную бестию, – Вы всё время убегаете от проблем, от собственных мыслей, Вы являетесь ко мне в общежитие, беспокоя чужой сон, в нетрезвом состоянии, кричите на меня, унижаете и оскорбляете! Почему, – девушка инстинктивно подалась вперед грудью, повышая голос и устремляя на писателя гневный взгляд своих потемневших от ярости глаз, – Вы лезете в мою жизнь?! Будь у меня муж, он бы давно выгнал Вас, если б только знал, что Вы себе позволяете! – Так валите да хоть к Нихазу и всем его прихвостням, я не желаю Вас больше видеть! – громом молний раздалось заявление, ставшее последней каплей, решающей весь исход разговора. Хадаганец резко двинулся к двери, собираясь грубо отстранить взбесившую его особу в сторону любыми способами, но та лишь устремилась ему навстречу, гневно сверкая глазами. И когда они оказались в предельной близости, а прерывистое дыхание обоих достигло слуха, молодая хадаганка внезапно сделала рывок вперёд и толкнула его к стене прихожей с неимоверной силой, отчего хадаганец тихо охнул перед тем как потерять сознание. Она никогда не думала о том, что обладает магией. И Судьба выронила из рук бокал вина в сие же мгновение, и ярко-алое пятно неспешно расползлось по кружевной белой скатерти невинного семейного счастья. Словно кровь покрыла чистый хрусталь души, и тогда уже стало понятно, что стереть сей след уже никому не по силам, ни ей, ни ему... Очаровательные черты приняли виноватое выражение, после чего обрушили нещадный шквал эмоций на обладательницу глаз цвета молочного шоколада с медовыми крупицами. Буквально за несколько секунд на её лице промелькнули страх, смущение и потерянность, быстро перешедшая в панику. Взгляд заметался по комнате, будто бы в поисках необходимого спасения, вещи, за которую можно было бы зацепиться, чтобы хоть как-то успокоить своё возбужденное сознание, утихомирить с неистовой силой бьющееся сердце, уравнять сбившееся дыхание. Он тихо простонал и с трудом разлепил глаза, медленно приходя в себя. Хадаганка тут же напустила на себя серьёзный вид, смыв с лица всякую тень сожаления или сочувствия. В её голове мелькнула мысль, что лучше бы он отключился насовсем, только тогда было бы непонятно, куда девать тело, но с этой проблемой она бы и то разбиралась куда с большим удовольствием, чем с нынешней. – Уходите, – наконец вымолвила она настолько строго, насколько смогла, но голос всё равно предательски дрогнул, а глаза увлажнились. Сделав глубокий вдох, давшийся ей с трудом, рыжеволосая ещё раз попросила, уже более настойчиво, чем в прошлый раз, чётко выговаривая все буквы. – Я попрошу Вас удалиться. Больше никогда не появляйтесь на пороге моего жилища. Да и на пороге моей жизни тоже, будьте уж добры, никогда не появляться. Обиженно хлопнула входная дверь. И хадаганец не спеша направился к лестничной клетке, уже плохо соображая, что делает и куда собирается идти в столь лютый зимний вечер без куртки иль пальто, оставив верхнюю часть своего гардероба в тёплой квартире с бежевыми обоями в прихожей. Он медленно спускался вниз, с трудом переставляя ноги, а из квартиры в это время всё ещё доносить слабые, едва различимые всхлипы и душераздирающий в своей тишине плач. *** Хадаганец слабо вздохнул, хотя это больше напоминало стон, стон горечи и разочарования. Ему вспомнились мягкие рыжие кудри и на какой-то момент показалось, что он вновь ощутил этот мягкий, нежный аромат карамели. Но это было лишь видение. И стоило ему открыть глаза, как мир вновь приобрёл свои печальные серые краски, а стрелка часов возобновила путь по лёгкому толчку Времени. Слабый свет от торшерной лампы, такой, которая была в абсолютно каждом доме, создавал особую атмосферу тишины и спокойствия, оставляя большую часть пространства в тени или приглушённых красках. Лишь тёмные контуры кресла и сидящий в нём хадаганский угрюмый силуэт, откинувшийся на спинку да запрокинувший голову, особо чётко выделялись на фоне общего серого интерьера. Мёртвую, как призраки Колыбели, тишину нарушали лишь секундные стрелки часов, отбивая свой извечный, но за века ещё не надоевший сарнаутцам ритм, отсчитывающий минуты твоей жизни, возможно, последние. Взгляд неполноценного, как его когда-то называла до сих пор самая любимая во всём Сарнауте хадаганка, слуги Империи не спеша блуждал по квартире, скользя по уже давно знакомым очертаниям мебели, пока не наткнулся на окно. В этот момент будто что-то щёлкнуло в сознании уставшего романтика, и он, сам плохо осознавая причину своих действий, вдруг встал и направился к входной двери, по пути накидывая на плечи чёрное пальто, в кармане которого лежал потрепанный жизнью серенький с голубыми начертанными на нём рунами камень телепортации. Раздался характерный скрип, и уже через несколько минут хадаганец, громко хлопнув входной дверью – писателю посчастливилось жить в одном из лучших районов Незебграда, его дом, то есть тот дом, где ему была выделена квартира, был пускай и не в ближайших рядах у центра, но в пешей доступности, и чтобы дойти до главных, так сказать, достопримечательностей, ему требовалось от силы минут десять или пятнадцать, – вышел на крыльцо парадной, полной грудью вдыхая промерзлый ноябрьский воздух. В лицо тут же ударил слабый поток холодного ветра, отрезвляя сознание брюнета, возвращая его в реальный мир. Тяжело вздохнув, хадаганец устало покачнулся на носках чёрных лакированных ботинок, и устремил взгляд на небо чьи краски уже сгущались, погружая весь окружающий мир в успокаивающую глаз практически нихазовскую тьму. И сердце вновь неприятно кольнуло, а Прошлое, слабо улыбнувшись, легонько коснулась мужского плеча своей почти невесомой ладонью и буквально выдохнула лишь несколько слов: – Первый снег... В воздухе стройными балеринами в белых пачках кружились снежинки в своём таинственном танце. Они исчезали, растворяясь во тьме, не долетая до выложенного плиткой покрытия, умирая по пути к конечной цели своего существования. Писатель нервно передёрнул плечами и запустил руку в карман в поисках золотых монет – нужно было найти телефонный аппарат. На весь Незебград их было совсем немного, но хадаганец точно знал в лицо одного из владельцев личной копии такой чудо-машины. Сейчас ему необходимо было сделать звонок. И позвонить он мог только одному человеку. Несколько золотых монет опустились в специальное отверстие и весело зазвенели, проваливаясь в желудок металлического механизма – не даром же Империя славится отменными механиками. Пальцы набрали выученный наизусть ещё давно номер и приложили бледно-голубоватую телефонную трубку к уху. На той стороне провода раздались протяжные гудки, оповещающие о подходящем вызове, потом послышался какой-то треск, шорох и шелест, и уже буквально через несколько секунд на другом конце провода раздался сонный мужской голос, явно недовольный тем, что его потревожили в столь поздний для него час. – И в чём же причина твоего внезапного внимания к моей скромной персоне, позволь поинтересоваться? – раздражительно осведомился собеседник, борясь с желанием тут же повесить трубку. Он знал, кто ему звонит, понимал это. Учитывая время и неожиданность звонка, едва ли это мог бы быть кто-то другой... – Мне нужна твоя помощь, – с трудом выдавливая из себя слова, искренне стараясь не язвить и не допустить лишней резкости в голосе, проговорил писатель, испытывая не менее сильное желание отключиться и больше никогда даже не набирать прекрасно знакомый ему номер; стереть его из списка телефонных адресатов да и из своей собственной памяти, желательно, тоже. – Да неужели? ________________ Если тебе когда-нибудь понадобится совет, у тебя всегда есть возможность позвонить человеку и попросить его помощи. Но кому звонить? – спросишь ты. Тебе уже известно его имя. Это тот, о ком ты подумал в первую очередь, задавшись этим вопросом. Просмотреть полную запись

Мы умираем от одиночества, даже будучи окружёнными людьми. Всё это потому, что люди разные. А отличное от нас не считается нам же аналогичным на подсознательном уровне. Он больше не объявлялся. Ни на следующий день, ни через неделю. А она ждала его каждый вечер, ходила взад-вперёд перед дверями столовой, где всегда слышался звон моющейся посуды: тарелок да вилок. Она даже несколько раз заходила внутрь, но там никого не было. То есть люди, конечно, были. Они наблюдались там почти всегда: с момента открытия заведения практически до самого же его закрытия. Но всё это были не те люди, не тот человек. Средства, насколько приемлемыми бы ни были там цены, не позволяли проводить всё время в помещении. Всем была известна хадаганка, весь рабочий персонал, так сказать, знал её в лицо; и повариха часто косо смотрела на посетительницу, уже который раз заказывающую у них один стакан компота или киселя и просиживающую такие дни в заведении до самого закрытия. Тем временем уже начинало холодать, а из юной головы всё не выходил тот разговор и та случайная встреча. Товарищи уже давно прекратили попытки отвлечь подругу от постоянных мыслей о недорассказанной малоизвестным писателем с сомнительной партийной репутацией истории. Как они уверяли девушку, этот хадаганец просто обычный человек, так и не добившийся признания в обществе из-за своей душевной бедности. Другими словами, переживать по его поводу просто бессмысленно, он простой неудачник, из жалости почитаемый в узком кругу людей, не разбирающихся в правильной литературе, чьему влиянию и подверглась их подруга. Быть может, оно именно так и было. Но стоило лишний раз вспомнить потерянный, смущенный образ писателя, и сердце девушки горестно сжималось, причиняя боль. Слова, те слова, что он сказал. Они, с одной стороны, казалось, были о счастливых моментах его жизни, ведь рассказывали о том времени, когда его искренность ещё не поглотили разочарование и отчуждённость... Да, это было именно так. Когда-то он был с самим собой и окружающими искренним, а не натянуто-наигранным, как сейчас. Но юная хадаганка явно ощущала, что это не было и просто не могло быть концом всей истории, которую он, самолично же начав, прервал, в чём тоже читалась эта странная искусственность. Он был словно непроработанный, лишённый логики действий книжный персонаж. Что-то случилось, что-то произошло и вконец изменило его мировоззрение, убило в нём веру в чистоту людских помыслов и непорочность мыслей. Что-то заставило его искать правду в чужой степи, где он теперь так уныло и невзрачно чахнет, увядает подобно цветку. Она пыталась его найти рядом с издательством, обычно издававшим его книги. Обычно... Раньше. Последнее время ни одна из его книг так и не попадала в библиотеки или на книжные стеллажи букинистических магазинов. Но в отдел по книгопечатанию её, конечно же, так и не пустили, даже не дали поговорить с заведующей, пренебрежительно поинтересовавшись, кем же она является, что решилась прийти. Его адрес и почту так и не удалось найти, да и что бы девушка тогда ему смогла написать? Попросить о встрече, чтобы там каким-то чудом вынудить писателя рассказать всю историю, хотя он явно дал понять, что не желает больше об этом разговаривать, столь резко исчезнув, скрывшись той ночью в темноте улиц? Да, вероятно, он и вообще не планировал даже начинать её рассказывать. Просто... Так получилось. А значит, спрашивать такое не вариант, да и связаться всё-таки никак не представлялось возможным. Хадаганку всё чаще стали замечать сидящую в полном одиночестве, перелистывающую страницы какой-то на вид обветшалой книги в когда-то яркой тканевой карминовой обложке, будто бы романа. Она часто гуляла по ночному Незебграду, слушая карканье городского голодного воронья и как жужжат насекомые в парке Победы, в надежде случайно встретить хадаганца, но чудо никак не хотело происходить. Таким образом прошёл почти целый месяц... — Ты последнее время стала какой-то уж чересчур печальной, — подметила уборщица библиотеки, усердно пытаясь оттереть тряпкой чёрную, продолговатую полосу, оставленную чьей-то туфлей. От усердия болотного оттенка лицо пожилой орчихи покраснело, а на лбу выступила испарина. — Просто задумалась, — отмахнулась молодая хадаганка, вставая со своего места с целью помочь бедной старушке, что всю жизнь провела в этих невзрачных стенах среди стеллажей полных книг, среди цветов которых явно преобладали алый и его же сочетание с золотым. — Слишком часто думать — вредно, — с умным видом пожившей жизнь изрекла уборщица, с благодарностью взирая на библиотекаршу, берущую в руки мокрую, а оттого довольно тяжёлую швабру. — Уж с этим я как-нибудь сама разберусь, а Вас семья, наверное, уже заждалась, — слабо улыбнувшись, произнесла хадаганка и пояснила в ответ на удивлённый тёмный взгляд своей советницы. — Я здесь всё приберу, не волнуйтесь. У меня здесь ещё дела остались, нужно разобрать кое-какие бумаги. — Труженица прям какая... — недовольно проворчала старая орчиха, с трудом разгибаясь, отчего у неё начинало ломить всё непропорционально крупное тело, но предложение всё-таки приняла и, оставив на полу всё ту же половую тряпку с намертво въевшимся в ламинат пятном, подхватив сумку да накинув на плечи старое потёртое пальто, доставшееся ей, вероятно, ещё от её бабушки, если, конечно, не от бабушки её бабушки, направилась к выходу. Лишь на пороге она обернулась, в последний раз взглянула на задумчивую хадаганку с потерянной ясностью глаз, печально покачала головой, бормоча что-то себе под нос, и вышла, так ни слова внятно и не сказав на прощание. На это библиотекарша лишь пожала плечами, будто бы спрашивая саму себя, в чём же причина сих вздохов со стороны окружающих, и принялась за уборку. Пыль сама себя не вытрет, стулья сами себя не перевернут, книги не уберутся на книжные полки, а чёрный след на полу явно просто так не исчезнет по одной лишь женской, пусть даже и очаровательной, прихоти. Хадаганку успокаивала работа в библиотеке. Она любила книги, запах свежей печатной краски; могла часами ходить меж стеллажей, рассматривая корочки, перечитывая названия, шелестя страницами в мёртвой, убаюкивающей сознание тишине большого и зачастую пустынного, но не пустого зала. Оглядевшись, обладательница медовых глаз горестно вздохнула, в читательском зале уже никого не было, его наполняли лишь коробки, огромные коробки, забитые новыми книгами, которые как раз ей и нужно было разобрать за сегодняшний остаток вечера. Достать, оформить, найти место - весь механизм работает по кругу, и это облегчает работу. Ведь монотонная работа позволяет занять голову чем-то другим, не относящимся напрямую к занятию. Она позволяет мысленно отдохнуть. В последнее время книги уже не вызывали былой восторг, хадаганка больше не увлекалась каждой взятой в руки книгой, не перечитывала по нескольку раз впервые увиденный роман. У неё на это попросту не было времени. Чем же тогда она занималась? Увы, когда в голове слишком много мыслей, тебе зачастую перестаёт казаться, что каждый увиденный тобой букварь стоит того, чтобы его прочесть. Здесь скорее возникают мысли уже о написании собственного произведения, ведь теперь и тебе есть о чём поведать миру, чем поделиться с малознакомыми людьми, оставить после себя хоть какой-то след в искусстве. Но что есть искусство в период расцвета Империи? Не простое ли это торжество идеологии и возвышение новых устоев и традиций? Пребывая в таких размышлениях и даже всерьёз задумавшись о выпуске собственной книги, которую, правда, ещё только предстояло написать, да и едва ли её произведение бы приняли в печать, и расставляя по полкам новые, сияющие где глянцевыми, где тканевыми, а где и даже кожаными обложками, среднего качества книги, девушка совсем не заметила, как в библиотеку кто-то зашёл. — Здравствуйте, — девичьи плечи вздрогнули от внезапно разрезавшего тишину приветствия. — Могу я получить «Аммровские странствия» на срок до двух недель? — Извините, — голос предательски дрогнул, — мы уже закрыты, – пробормотала хадаганка и тут же резко развернулась лицом к посетителю, борясь с желанием поверить в то, что её догадки окажутся истиной. — Ты? — чёрные брови приподнялись в удивлении, хотя выражение лица и не поменялось. Взгляд скользнул по прикреплённому на груди бейджику и вновь вернулся к напуганному лицу обладательницы медовых глаз. — Неужели... Это Вы?.. — медленно произнесла она, слова давались с трудом. Поверить в то, что перед ней вновь возникла фигура хадаганца с чёрными, как смоль, волосами и редкой проседью, было трудно. Ведь никто не ожидал подобного расклада. Ни девушка, ни писатель... Даже сама Судьба поперхнулась чаем, краем глаза заметив незапланированно встретившихся романиста и библиотекаршу, из чьих рук на пол с грохотом повалилась стопка новеньких блестящих книг, которые теперь придётся опять аккуратно собирать и проверять, не помялись ли случайно от такого падения корешки или страницы. Такого поворота сюжета не должно было произойти, это была чистого рода случайность, предсказать которую не смогла бы даже сама госпожа Время. Они стояли молча, опустив руки, с бледными лицами, что сейчас были так похожи, с отразившемся на них удивлением. Ведь таких совпадений не бывает в реальности. Должно быть, это просто какая-то ошибка... Хадаганка слегка покачнулась, но, ухватившись за край стола, всё-таки удержалась на ногах. Её губы искривились в слабом подобии улыбки, руки пробивала мелкая дрожь. Всё это напоминало какой-то театр, фарс, такой же наигранный, как и идеологизм в книгах хадаганца, но в который так же сильно ему самому хотелось верить. — Я думала, что никогда Вас больше не увижу... — едва слышно пролепетала библиотекарша, опускаясь в старое затёртое кресло, но не отрывая взгляда широко распахнутых глаз от писателя. — Признаться, я тоже на это надеялся... — последовал ответ, и всё опять погрузилось в тишину, но уже не столь мёртвую, сколько спокойную, убаюкивающую, дарящую тепло и уют. Согревающую сердце... __________________ Дорогой, запомни одну простую истину, пусть хотя одна она будет настоящей в сравнении со всем тем, что ты понапридумывал себе. Если тебе в жизни дважды случайно встретился один и тот же человек, это просто случайность, а никакой не дар Тенсеса, как утверждают некоторые отпетые романтики. Пойми это и тебе станет легче жить. Просмотреть полную запись

Нет ничего более разрушительного, чем осознание несостоятельности собственной идеологии, в которую ты так старательно пытался поверить. — Неужели? — чёрные брови приподнялись в изумлении, а в глазах мелькнул непонятный огонёк. — А Вы... Вы не согласны со мной? — смущённо поинтересовалась молодая особа. — В чистую и искреннюю самоотдачу – нет, — беспардонно, забыв о всякой опасности и о том что всегда нужно следить за тем, о чём говоришь, заявил хадаганец. На удивленный взгляд медовых глаз он лишь покачал головой и с горестью в голосе добавил: — Я искренне пытался прийти к пониманию сущности этого вопроса или... — писатель сделал неопределённую паузу, рыская взглядом по столовой с выкрашенными в безвкусный оранжевый стенами, будто бы пытаясь найти, за что зацепиться, — ... думал, что искал. В этом нет никакого смысла. И я уже не столь юн и наивен, как вы, чтобы по-прежнему верить в то, что человеку свойственно меняться, а это, в свою очередь, так же значит то, что я вряд ли уже смогу измениться, ровно, как и моё мнение. Наступила тишина. Теперь уже обоих сковало чувство неловкости. Хадаганка сидела, медленно перемешивая чайной ложечкой горячий чёрный чай, она не знала, зачем это делала, но данные движения её успокаивали. Писатель же не шевелился, руки были сцеплены в замок; выражение лица замерло, брови нахмурены, губы плотно сжаты, лишь глаза бегали по залу, надеясь избежать прямого контакта с кем бы то ни было. Мимо проходили посетители столовой, - их обесцвеченная, схожая одежда то и дело мелькала меж столиков - принося себе на красном пластмассовом подносе тарелки и потом абсолютно одинаково принимая пищу. Эти люди теряли всякую индивидуальность, если они таковую ещё хоть когда-то имели, становясь лишь частью интерьера, простой мебелью, на которую никто и никогда не обращает внимания... — Её звали Аврора, как утренняя заря, — на выдохе тихо произнёс писатель, и в его чертах появилась какая-то грусть, тяжёлая тоска. — Вы же любите читать романы? Все их любят, независимо от эпохи, возраста и фракции, — обратился он к девушке, с трудом поднимая на неё взгляд. Ответом послужил уверенный кивок. — Так слушайте... Мою бывшую невесту звали Аврора... Хадаганец горестно вздохнул, ещё раз быстро пробежался взглядом по залу и начал свой рассказ: — Возможно, это довольно скучная история любви, если, конечно, вообще можно сказать, что она была, и Вам будет не особенно интересно её слушать, но всё же я попрошу Вас выслушать. Вероятно, вы первая и последняя, кто услышит об этом... И это то, что доказывает ложность как моей тогдашней, так и Вашей нынешней идеологии. И Вы, с Вашими ещё юными, некрепкими знаниями, можете, конечно, метаться из стороны в сторону, сменять лозунги своей жизни... Вам может казаться, что Вы открыли что-то новое, что Вы правы, но это не так. Так вот... Я был тогда ещё подростком. Самым обычным имперским пионером с огромными планами на жизнь во внепартийной, надо честно признаться, структуре, — на этом моменте писатель усмехнулся и закрыл глаза, полностью погружаясь в воспоминания, — мне было порядка шестнадцати лет. Сложно даже поверить, но тогда меня совсем не интересовала литература. Моей мечтой было стать известным художником. И я даже упросил родителей записать меня на в художественную школу для рабочих. Там, в этих промасленных и набитых ненужным хламом залах, мы и встретились... Аврора была одной из восьми пионеров, вместе с которыми мы занимались по пятницам и четвергам. Нас всех разделили на группы по три человека. В нашей команде был я, Аврора и щупленькая девочка с короткими чёрными волосами несколькими годами младше меня по имени Мавра. Можно сказать, эти двое были полной противоположностью друг другу. Мягкий и даже игривый характер блондинки, её дружелюбие всегда вызывали во мне смешанные чувства симпатии и чего-то большего, но чего – я ещё не понимал. Мавра же была замкнутой и грубой по отношению как к своим ровесникам, так и ко взрослым, поговаривали, что ей даже грозили исключением из пионеров. На угрозу она не отреагировала должным образом, за это вызвали её родителей, и уже они публично приносили свои глубочайшие извинения за свою неразумную дочь. Она была совсем не похожа на Аврору, но самым удивительным было то, что эта девочка была единственным человеком, сразу пресёкшим попытку блондинки нааврорить с ней отношения, всегда огрызалась или просто молча уходила с занятий, за что каждый раз получала строгий выговор от преподавательницы и даже директора, в особых случаях. Впрочем, вскоре все перестали обращать на это внимание, ведь спустя лишь месяц после наших совместных занятий в художественную школу пришло предложение принять участие в главном незебградском конкурсе, победитель которого сможет получить личную аудиенцию у Яскера на полчаса и получит письменную благодарность от Рысиной. Хадаганец перевёл взгляд на слушающую его девушку, как бы желая удостовериться, что его всё ещё слушают. Впрочем, писателя мало волновали интересы аудитории, ведь он всегда писал от души, для себя, что и становилось, как многие считали, причиной сбивчивости в неправильном направлении его таланта. За редким исключением, когда муза надолго исчезала, оставляя его в угрюмом одиночестве, он старался думать именно о том, что в первую очередь дорого и нравится конкретно ему. Он не мог жить без пера и источающих сильный горький аромат чернил, без своей печатной машинки. В этом была вся его жизнь. И чтобы продолжать существовать, ему было необходимо сочинять, что угодно, с вдохновением иль без, со смыслом или без него. В этих строчках читалась его судьба. И пока он продолжал писать, душа всё ещё жила, а сердце продолжало биться, хотя и совсем неохотно. Но хадаганка слушала, внимательно вслушиваясь в каждое слово с каким-то непонятным писателю выражением лица, будто она пытается заглянуть внутрь его, расшевелить уставшее биться сердце и возродить его ещё пионерские амбиции. Он не мог прочесть её, не мог понять. Впрочем, ему и не хотелось понимать. Сейчас она для него была лишь записной книжкой, куда записывалась история, которую писатель мечтал забыть, но так и не смог. – Заданием же было нарисовать вождя, провожающего наши полки на Великую войну против Лиги, — после небольшой паузы продолжил хадаганец, опуская взгляд в свою наполовину пустую чашку из-под кофе, такого же горького, как и чувства, сейчас ютящиеся, мечущиеся в его иссохшейся дряхлой душе, — Мы начали работу в тот же день... Сначала обработка идеи, потом наброски, новые наброски... Цветовая палитра, выбор формата, выбор материала, полотна... Все работали не покладая рук, и наша команда в полном составе тоже, конечно же, трудились над проектом. К тому времени, думаю, Аврора уже стала подмечать мою резкую смену поведения в её присутствии. Впрочем, этого нельзя было не заметить... Я мог часами слушать, как она говорит. Обо всём. О всяких мелочах: о своих успехах, о пионерской жизни, об экзаменах или о том, как родители пообещали на каникулы свозить её в Вышгород. Нам было весело вдвоём, или мне так тогда казалось... В один день я даже решил для себя, что сделаю ей предложение. Мои родители никогда не были против раннего брака, да и я понимал, что не вижу больше для себя жизни без этой женщины. Но в один прекрасный день, когда мы направлялись после занятий домой – я всегда провожал её по вечерам – Аврора остановилась на пороге своего дома, потом обернулась, внимательно посмотрела мне в глаза, после чего чмокнула в щёчку и, рассмеявшись, скрылась за тяжёлой дубовой дверью парадной. Повествование прервал кашель. Хадаганка с неприкрытым удивлением взглянула на смутившегося писателя, чьё лицо приняло красноватый оттенок. Видимо, иногда трогательные и нежные воспоминания запоминаются намного больше, нежели простой опыт, и именно они способны вогнать даже серьёзного человека с большим жизненным опытом в краску. — Думаю, уже слишком поздно для задушевных разговоров, — откашлявшись, невзначай заметил писатель, даже не перейдя ещё к самой сути и поучительной роли этой истории, а лишь затронув самые основы. Поправляя сползшие с носа очки и устремляя взгляд за окно, где уже сгущались краски, а небо приняло полуночно-синий цвет, он подумал о том, что учить других не является его заботой. Никто так и не заметил наступление позднего вечера. Впрочем, для писателя это было отличным предлогом, чтобы уйти. Он слишком глубоко погрузился в воспоминания, теперь ему уже хотелось не раскрывать душу, а просто отправиться домой по тёмному городскому парку Победы, что освещают в этот час лишь жёлтые фонари на рыбьем жире. Ему нужно было побыть наедине с самим собой, разобраться в собственных мыслях и воспоминаниях, к которым так не хотелось возвращаться. Возможно, хадаганец решил, что, вновь оставшись в приятном одиночестве, ему удастся забыть потревоженные чувства, успокоить вновь ожившее истерзанное сердце. Поэтому, так и не дождавшись хоть какой-то реплики со стороны собеседницы, он, кинув пару слов на прощание, поспешил покинуть уютное заведение, наполненное ароматами сытной простой пищи и горького кофе. Он не смотрел назад, даже ни разу не оглянулся. Сейчас в его голове скопились бесполезные мысли, которые следовало бы тут же отбросить, забыть и никогда больше не вспоминать... Чёрные силуэты деревьев, больше похожие на сплетение паутины, чётко вырисовывались на фоне тёмно-синей небесной глади. Тихо шелестела листва, тихо шептались травы, а в траве тихо застрекотал сверчок. Скрипнула деревянная скамейка под весом тяжёлого тела и вновь умолкла. Лёгкий ветерок освежал и выдувал все ненужные мысли из уставшей больной головы. В руках сигарета, и вновь не зажжена, веки закрыты, а пред взором милое лицо с бездонными глазами цвета морской пучины, на губах расцвела лёгкая улыбка, золотые кудри витыми локонами беспорядочно спадают на плечи. Она смотрит на него, пристально вглядываясь в самую душу, и та вновь трещит по неумело зашитым швам. Пальцы дрожат, а в голове вновь, после стольких лет, разлуки раздаётся её измученный, уставший, нежный голос: — Милый, мы могли бы быть счастливы, но почему же ты не хочешь меня услышать? Ты ведь смотришь только на себя, дорогой... Тебя околдовали собственные идеи. Выбрось их, они стоят между нами и препятствуют нашему с тобой счастью. Она была до ужаса приверженным обыденности человеком... Просмотреть полную запись

Совместный проект Холста и Пушинок Опрятный хадаганец средних лет отдыхал в небольшой общественной столовой на окраинах Незебграда – единственном на всю столицу относительно приемлемом месте для проведения своего досуга вне шумной и возбуждённой, особенно по вечерам, публики. Он сидел за чашечкой ароматного крепкого кастюльного имперского кофе и с новой, в рубиново-бордовой тканевой обложке, только что забранной им из издательства, книгой, на коей извечно статичным строгим шрифтом было нацарапано название, а в углу стояли впечатанные в ткань золотистые авторские инициалы. Ему вновь отказали в публикации романа, сказав, что в нём отсутствует правильная идеологическая подоплёка: все патриотические чувства, проявляемые героями, слишком фальшивы и показушны, из-за чего у читателя не возникает желаемое ощущение эйфории, а это, в свою очередь, не приводит к выполнению главной задачи творцов социалистической эпохи – качественного воспитания нового человека. После такого выговора брюнету ничего не оставалось, кроме как поблагодарить редактора за уделённое ему время и покинуть здание, уже не раз хоронившее его мечты и стирающее с лица земли литературные эксперименты. Нельзя сказать, что автора сильно разочаровал очередной отказ в издательстве, хотя и озадачил на некоторое время. Теперь же он сидел, вчитываясь в каждую строчку, пытаясь найти ту самую фальшь, что смогла разглядеть в его произведении заведующая издательством, старушка преклонных лет с очень живым характером и нечеловеческими амбициями служить до гроба Имперской власти умов и сердец. Добравшись до описания сцены накала патриотического в душе главного героя, литератор нахмурился, после чего раздражённо захлопнул книгу, откладывая её на край стола. Ему больше не хотелось видеть эти строчки, эти буквы. И что в них не понравилось издательству? Сняв очки в чёрной оправе, вечный слуга Великой и Непобедимой Империи устало начал массировать виски. Сильно болела голова, а свет от искусственных ламп да напольных торшеров резал глаза. Состояние было хуже некуда, но больше всего на данный момент автора волновал один простой вопрос. Где он ошибся? Описание чувств – то, что больше всего завлекало мужчину в литературе и люди часто восторженно оценивали его манеру письма, тонкость передачи эмоций. Так в чем же проблема уже второго патриотического романа? Неужели он всё же непригоден к ремеслу писательства? Уже в который раз молодому человеку приходила в голову идея забросить все эти попытки написать хорошую патриотически-наполненную, величественную историю, но гордость и нежелание признать поражение никак не давали ему это сделать. И он вновь и вновь бился над описаниями гордого биения сердца в груди от одного лишь отголоска «Родина», повисшего в воздухе. А результат всё оставался прежним. Вдруг его приятное одиночество нарушил характерный скрип отодвигающегося деревянного стула совсем неподалёку от него. Послышалось шуршание мягкой ткани, какая редко используется в имперской текстильной промышленности, ибо верные стране имперцы всегда предпочитали грубые, плотные, строгие ткани, и чьё-то едва различимое прерывистое дыхание. Ему не хотелось возвращаться в реальный мир, где шумели обедающие рабочие, звенели изогнутые алюминиевые ложки, ударяясь о стенки чашек или стаканов, наполненных простой проточной водой; в тот мир, где лениво кемарила буфетчица, периодически просыпавшаяся и бегавшая глазами от стола к столу. Не хотелось, но внезапное тихое шуршание совсем перед его носом заставило мужчину встрепенуться и открыть глаза, чтобы наконец увидеть причину этих непонятных звуков, бессовестно нарушающих его спокойствие. Напротив него сидела молоденькая хадаганка лет двадцати и с неподдельным интересом всматривалась в лицо неудавшегося имперского литератора. В её глазах легко читался восторг, непонятный несостоявшемуся патриоту. Осмотревшись вокруг, он заметил небольшую компанию, состоящую из нескольких представителей обоих полов и усердно жестикулирующую его новой соседке вернуться к ним. Сие зрелище вызвало на его губах лёгкую улыбку. Вопросительно приподняв брови, он вновь перевёл взгляд на девушку, что до сих пор лишь молча наблюдала за действиями хадаганца, даже не обращая внимания на своих оставленных товарищей. Писатель лёгким, почти невесомым, движением руки подцепил очки, которые в следующую же секунду оказались на своём законном месте. Светло-каштановые кудри обрамляли бледное лицо, спадая на оголённые плечи, скрывая за собой белую, почти прозрачную кожу. На щеках виднелся слабый естественный румянец, но обыденно грубой имперской косметики на лице не было ни грамма. Однако большие всего привлекли его глаза, окаймлённые густыми ресницами; глаза цвета мёда диких пчёл, топлёной карамели, глаза цвета ирисок... Встретившись взглядом с хадаганцем, девушка не отвела его, а лишь слегка склонила набок голову и слабо улыбнулась. На её щеках появились умилительные ямочки, в глазах с новой силой вспыхнул огонёк интереса. Зрачки расширились, рука потянулась вперёд, прошла лишь в десятке сантиметров от лица писателя и опустилась на твёрдый переплёт лежащей на краю стола книги. Длинные пальцы легко подхватили неудавшийся патриотический роман и быстрым движением притянули к своей хозяйке. Хадаганец не стал препятствовать данному покушению на его собственность, ведь всё равно собирался его выкинуть, а лишь равнодушно посмотрел на книгу, в его глазах проскользнула толика тоски, разочарования и брезгливости. Когда он вновь взглянул на юную хадаганку, то все эти чувства пропали, сменившись на недоумение и непонимание происходящего, однако ни слова так и не было им произнесено. Лишь взгляд пояснял, говорил и вопрошал. – Никогда бы не подумала, что встречу вас вживую, – тихо проговорила, почти прошептала обладательница карамельных глаз. Девичье лицо было обращено к писателю в то время, как пальцы нежно поглаживали грубую тканевую обложку. Её руки дрожали. А он всё ещё молчал, с любопытством всматриваясь в тонкие черты лица юной особы, наблюдая за её реакцией. Ему нравилось молчать. Бумага способна передать намного больше, нежели простой разговор или размышление вслух. Только в письменном виде можно услышать мелодию слов. Устная речь неидеальна, а те, кто близок к отметке превосходства, великие поэты, драматурги, лишь облекают написанное в звуки. Мы привыкли к слуховому восприятию музыки, совсем позабыв об этой чудесной песне, гармонии зрительной и душевной, что зарождает в нашем сердце любовь к людям и всему окружающему нас миру. Для настоящей музыки не нужны звуки так же, как для проявления нежных чувств не нужны слова. Так думал писатель, забывая о реальности, забывая о своём романе, забывая о хадаганке, забывая обо всём и отправляясь в мир собственного сознания, где он, сидя в удобном кресле, слушал тишину. Мир и уют прервал очень некстати подошедший неприятного вида студент с хитрым прищуром сизых глаз, просящий мелочь себе на хлеб и обещавший взамен передать любой заказ хадаганцев буфетчице, если ему дадут деньги. Писатель задумчиво посмотрел на девушку, чьё лицо сейчас выражало крайнюю степень замешательства, отчего на щеках вновь вспыхнул румянец, она виновато взглянула на писателя, бессловно умоляя его простить это недоразумение. Сделав неопределённый знак рукой, хадаганец вручил три медяка молодому социалисту попросил себе ещё один кофе, дав отдельно на него несколько серебряных, после чего на секунду замер, как бы обдумывая своё решение, и попросил также принести чай. Хадаганка подняла на писателя удивлённый взгляд и слегка нахмурилась. На это он лишь слабо улыбнулся и, слегка наклонив корпус вперёд, оперся руками о стол, сцепляя в замок пальцы. – Не волнуйтесь, чай здесь стоит не так дорого, – выждав паузу, пока обладательница медовых глаз кивнёт головой в знак согласия, он продолжил. - Вы почему-то подошли ко мне. Я знаю Вас, или Вы знаете меня? – Нет, не вас, – немного взволнованно проговорила хадаганка, видно было, что мужчине удалось найти ту самую ниточку, задеть ту тему, которая по-настоящему так её интересовала. – Ваши книги. Писатель слегка удивился, но ничего не сказал, лишь качнул головой, позволяя продолжать рассказ. Этот невинный жест будто бы вновь возвратил хадаганку к жизни. В её карамельных глазах промелькнул лучик счастья, а на щеках вновь появились ямочки. – Знаете, – воодушевленно начала она, – я до безумия люблю ваши романы. Первый из них мне попался почти сразу, как только попал на книжные полки. Дело в том, что я работаю в библиотеке и всегда проверяю поступившие новинки. Странно лишь то, что в последнее время не видно ваших новых произведений... Перед мужчиной, предварительно звякнув о стол, опустилась чашка с ароматным крепким напитком, тщательно промывающим мозг. Тот же путь прошёл и горячий чай, от которого вился к потолку тоненький столбик пара. – ... В одном лишь не могу я вас понять, – продолжила юная особа, но уже не так расслабленно, было видно, что она очень аккуратно подбирает слова. – У вас потрясающие идеи, великолепный слог и описания превосходны... Но сами по себе патриотические чувства кажутся какими-то суховатыми. Эта любовь к Родине кажется слишком наигранной, не настоящей. Будто её и нет вовсе... Это так разнится с Вашими обычными описаниями... И это кажется настолько неестественным... Ценительница творчества виновато взглянула на сосредоточенно задумавшегося писателя. Он молчал. Молчал порядка минуты, нахмурив брови и уставившись взглядом в принесённый ему кофе. Круги расходились и вновь собирались, пока напиток не пришёл в состояние полного покоя. Тогда хадаганец перевёл свой взгляд на до бесконечности бедную девушку, по внешнему виду можно было сказать, что она тоже студентка, как и многие здесь, и, тяжело выдохнув, наконец задал вопрос, тот самый, который так волновал его не просто как писателя, но и как человека: – Тогда что же такое, по-вашему, пробуждает любовь к Родине и чем она является? – Ну... – задумчиво протянула хадаганка, устремляя взгляд медовых глаз куда-то за плечо собеседника, и закончила некогда заученную фразу. - это чувство привязанности и полной отдачи к Отечеству, бескорыстная помощь, когда не ждёшь ничего взамен, просто потому, что тебе так дорога эта страна, её идеология, её цели и интересы... Когда забота о государстве больше, чем о себе самом. – И вы верите в это?.. - поинтересовался писатель. Ответа не было. Хадаганец лишь отрицательно покачал головой и разочарованно посмотрел на собеседницу. А затем слегка раздражённо спросил, делая глоток крепкого кастрюльного кофе, теряя к разговору всякий интерес и уже заранее, как ему казалось, зная ответ на поставленный вопрос. – Неужели вы действительно полагаете, что как таковой чистый патриотизм вообще существует? – Да не знаю... Всё может быть... Вопрос лишь в том, насколько важно описание неискреннего чувства... – едва слышно прошептала хадаганка, слабо улыбнувшись краешками губ, и с неприкрытой печалью взглянула на своего депрессивного собеседника. Брови писателя в удивлении приподнялись – это был не тот ответ, который он ожидал услышать. Просмотреть полную запись

Гипат Слабо светило зеленовато-охристое позднее вечернее солнце над Осколком Гипата. Оно пока ещё не садилось и было достаточно высоко, чтобы освещать все события, происходящие на этой бренной земле, поросшей бледно-изумрудной пыльной травой и редкими то грязно-жёлтыми, то серовато-жемчужными россыпями цветов. Небо постепенно окутывал глубокий мрак не фиолетового, берлинско-лазурного, как в обыкновенных местах по всей вселенной Сарнаута, а тёмно-серого цвета, словно спешно растущая виньетка по краям старинной фотографии красочного пейзажа. Дул слабый ветер, он нёс с собой навязчивый аромат пустоты и пресности, чем был пропитан до мельчайших частиц весь аллод и от которого во рту ощущался привкус тлена. Это было его сущностью, его призванием, его тайной миссией и заданием, которое нужно было во что бы то ни стало выполнить за период своего мучительно длительного унылого существования. По этой грязной пыльно-нефритовой земле бродили призрачные волки. Они были огромными, ростом со взрослого эльфа, со сверкающими лазурно-ангельскими крыльями, словно сотканными из молитв покровителю и ему посвящённых душераздирающих песен, напеваемых тонкими звенящими голосами, похожими на голоса совсем ещё юных, облачённых в сияющие белые рясы священников Святой Земли. У здешних волков призрачно-изумрудная шерсть клоками свисает с обглоданных костей, светящиеся в темноте подобно натёртым фосфором, а глаза у них белёсые, мутные, будто бы у слепых новорождённых тигрят. Они источают слабый свет, что подаёт сигнал об их пока ещё не до конца загубленной призрачной душе. Их худощавые лапы беззвучно ступают по покрывалу из пыльной травы и редких невзрачных цветов. Волки блуждают незаметно, не в поисках двуногого съестного, не в жажде свежей кипящей крови, а в стремлении обрести душу, запрятать её между фосфористых продолговатых истёртых костей. Пусть даже это будет человеческая душа, не звериная. Для них не имеет значения, чья душа греет существо, главное, чтобы она была и светила по-райски завораживающим лазурево-небесным. Сиверия Кристаллы соли тщеславно поблёскивали в лучах никогда не садящегося ослепляющего сияющего солнечного диска. При таком свете сложно смотреть на снег. Он удивительно белоснежен и потому так сияет, переливается бесконечными бликами, подобно бриллиантовой микроскопической крошке, тоннами рассыпанной по земле. Но ещё сложнее смотреть на кристаллы... Они поразительно крупных размеров, их шлифует сотни лет морозный ветер, пурга и вьюга... Их грани перекликаются друг с другом, лишь усиливая блик звёздного сияния. Как жаль, что это озеро стремятся захватить местные, дабы пустить соль на производство. Ведь если исчезнет столь прекрасное, усеянное хрустально-прозрачными кристаллами, не станет ли это ещё одним шагом на пути к уничтожению всего самообразованного природного искусства? Уж лучше пусть соль останется у злых низкорослых гоблинов, они смогут, я верю, сохранить это чудо природы в большей целостности, чем сарнаутцы. Кирах Песок, напоминающий океан, так же стелется по земле плотными извилистыми волнами: они наползают друг на друга, смешиваются, путаются, создают настоящее океанское дно. Бесконечная пустыня расползается по грубой коре аллода, огибает красно-охристые каменные стопы, похожие на вылезшие из-под земли крючковатые пальцы, словно великаны, утонувшие в зыбучих светло-оранжевых песках Кираха, пытаются выбраться на поверхность, хватаются своими огромными руками за воздух, но всё так же неустанно тонут. Здесь же валяются кости с иссохшим на них мясом животных и растёт лысый колючий кустарник. Живут тут только самые злостные существа. И лозунг «Выживает сильнейший» в этих местах является основой закона существования. Если вы слышите, как начинает яростно свистеть ветер, а песок начинает плыть под ногами, образуя неспокойный океан, уходите из этих мест, не задерживайтесь. Не собирайте черепа умерших товарищей, они несут в себе проклятие этих земель. Плачьте дома, где нет песка, где нет этих чарующих великаньих гор и зыбучей жёлтой бездны. Тенебра Ламии живут обособленно, но семействами. У них своя иерархия и законы, которые не дано познать простым смертным. Их оружие всегда до блеска начищено и сияет, их чешуя всегда чиста, омыта ледяной водицей из ближайшего захваченного озерца. Ламии любят опрятность и изящество, хотя иногда они и носят лохмотья, но в виде исключения. Эти чарующие своей диковинной внешностью существа словно русалки, вышедшие на сушу из воды. Изгнанные эльфы подводного мира. У них всегда есть в запасе пара-тройка переливающихся всеми цветами радуги ожерелий и тяжёлых металлических браслетов, на которых выгравированы древние заклятия. Ламии живут в гармонии с природой, украшая её, подчёркивая её округлое рыхлое личико необходимым аксессуаром. Единственное, чего чуждаются эти поразительные существа, – людская компания, на которую они скалят белоснежные клыки и разражаются раздражённым шипением грядущей гибели их потревоживших. Ассэ-Тэпх Поля... Поля... Бесчисленные поля изогнувшихся, подобно балерине, стволов экзотичных деревьев, гладящих своими руками в пышных зелёных рукавах чарующе-васильковый небосклон. Проживая в сырости, сам поневоле становишься сходным с водной стихией, в сознании вместо мыслей бегут ручьи, а под ногами проплывает изумрудный источающий сладкий тягучий аромат растительности океан. Птицы в эти леса залетают редко, их отпугивает местная дикость животного и растительного миров. Плотоядные грибы, белые и в астрально-чёрную волну тигры, жадные до куска человечины слизни и огры, поразительные во всей своей отвратительности. Крылатые помашут-помашут своими грациозными веерами из перьев, опасливо свистнут и улетят на Плато Коба, там и теплее, и червячки пожирнее да неповоротливее. И масляный солнечный диск не теряется в пушистых тёмно-зелёных кронах величественных лесов. Хладберг Воет ветер, завывает, пронизывая до тонюсеньких изогнутых костей, злится на живое, страстно желая стереть всё сущее с печального лица Сарнаута. Здесь никогда не утихают вьюги, никогда не тает снег и не цветут подснежники. Жизнь здесь настолько хрупкая, повиснувшая на волоске от падения в омут бледнолицей Смерти. Лишь нежить чувствует себя в этом разгневанном шторме как дома. Зло питается злом, оно подписывает так и себя, и симбионта, становясь всё могущественнее и угрожающе величественнее в своём искреннем бессердечном природном гневе. Айрин Медные листья кудрявой шевелюры обосновавшегося в одном из двориков дерева весело шелестят в преддверии праздника. Пока ещё слишком рано, чтобы отмечать день рождения Сарнаута и веселиться, но дух праздника захватил уже и самые незаметные закоулочки-закуточки аллода. Воодушевлённые идеей торжества, эльфы, собираясь в небольшие группы, звонко смеются, рассказывают о приготовлениях к балу, с восхищением замечают красоту малиново-сливовой краски, залившей предзакатное небо. Суетятся и крохотные озорные феечки, усиленно стараясь поспевать за своими восхищёнными хозяйками. Молодые эльфы, встречая тех, кто уже почтенного возраста, кланяются им и расспрашивают про самочувствие, желая бесконечно прекрасных лет. Сталкиваясь с ровесниками, они интересуются их планами на вечер и, в нередких случаях, договариваются о встрече. Всё здесь удивительно чудесно, словно сказка, воплотившаяся в реальность и окутавшая своим дурманом весь честной айринский народ. Музыканты охотно достают из кладовых свои пузатые лютни, исписанные золотым кружевным узором и спешат на улицы развлекать пирующих. Сегодня их ждут щедрые денежные дарения и другие подарки, украшенные пышными перламутровыми бантами. Эльфийки прихорашиваются перед зеркалами, примеряя любимые шляпки и подбирая перья, которые определённо должны гармонировать с нарядом, пудрят бледные щёки и подводят насыщенные лимонные с золотыми вкраплениями глаза. Эльфы надевают лучшие свои сюртуки и придирчиво выбирают запонки, которые непременно будут перекликаться с художественными деталями туфель. Праздник близится. Все поют и радуются приближению торжества. Уже совсем скоро... Уже совсем скоро... Звенят колокольчики на шутовских колпаках у гримасничающих клоунов. Просмотреть полную запись

Мир Аллодов Онлайн, а именно Сарнаут, наполнен разнопёрстным сонмом персонажей – мифических и сказочных существ, зачастую имеющих реальные прототипы мест и нпс. Порой они лежат на самой поверхности, порой стоит прежде вдуматься, чем их распознать. И я предлагаю начать в этой части с самых простых и очевидных пасхалок Темноводья. Калинов мост Согласно квесту, выданному герою Велеславом Капищевым в Слободке, Вашему персонажу предстоит убить трёхглавого Змея Аспида на Калиновом мосту, расположенном на севере Темноводья. Калинов мост, помещённый в разномастный мир Кватоха является прямой отсылкой к славянской мифологии. Периодически фигурирующий в русских сказках и былинах, он соединяет мир живых и мир мёртвых и перекинут через Огненную реку, иначе – речку Смородину. В действительности название «Смородина» не имеет отношение к ягодному кусту. Древнерусское слово «смород» имеет этимологические корни от слова «смага» - огонь, или пламя, так же обозначающего такие понятия, как дым или сильный резкий запах – смрад. В сборнике русских народных сказок река Смородина описывается так: «Не вода в реке бежит, а огонь горит, выше лесу пламя полыхает» Да и само название моста происходит не от ягоды калины, а от древнерусского слова «кали́ть». В древнерусском языке слово «калина» означало раскаленное состояние металла. А так как, по преданиям, мост был перекинут через Огненную реку, то таким образом он, нагреваясь, раскалялся, отчего и был назван Калиновым мостом. Мост, являющийся границей, охраняется Трёхглавым Змеем, в Аллодах Аспидом, своеобразным аналогом Цербера. Согласно одной теории, по этому мосту души переходят в царство мёртвых. Согласно другой, именно здесь герои сдерживают угрожающие добру силы зла, представленные в образе различных змеев. В игре, впрочем же, можно слить две теории воедино и воплотить их, погибнув в битве со Змеем. На территории так называемого «мёртвого» мира проживают и другие такие широко известные сказочные персонажи, как Ядвига Крамольская (Баба Яга), а в живом мире можно найти Царевну лягушку, Серого волка и прочих героев, кои на деле столь знакомы простому обывателю. Ядвига Крамольская Хозяйка леса, повелительница зверей и птиц, охранительница границ царства Смерти. Сейчас речь пойдёт о самой известной представительнице сил зла славянской мифологии и фольклоре. В тридесятом царстве за огненной рекой Смородиной, в Глухомани Темноводья обитает прозванная в Аллодах Ядвигой Крамольской Баба Яга – неприглядная старуха, уподобляющаяся ведьме, колдунье. Задание на её убийство можно получить у Ивана Царевского в Слободке, страстно желающего смерти старухи, чьё проклятие лежит на возлюбленной нпс – Василисе. Впрочем, помимо роли Ядвиги в народных сказках, существует несколько отличных друг от друга взглядов на возникновение образа лесной колдуньи. Довольно увлекательной может показаться версия, согласно которой образ Бабы Яги возник благодаря языческим погребальным обрядам финно-угорских народов. Считалось, что души мертвецов способны мстить живым людям. Если человек еще при жизни обладал темной сверхъестественное силой, то после смерти его душа будет блуждать в поисках нового пристанища и, в случае, если не найдёт такового, то вполне вероятно, что он упустит возможность утянуть с собой в загробный мир и живого человека. Дабы успокоить мертвого духа, люди изготавливали женскую куклу, одевали её в шубу мехом наружу и замуровывали в погребальную избу без окон и дверей. Так неспокойная душа сможет вселиться в игрушку, которая, будучи неспособной боле вырваться наружу, более не будет беспокоить мир живых. Подобные избушки ставили далеко от поселений, глубоко в чаще леса, а саму конструкцию ставили на стволы подрубленных деревьев, после чего окуривали их можжевельником. Так, ноги у избы были не куриные, а именно курьи. Что, впрочем, позже забылось по истечению времени. Самая же распространённая теория такова: в древности умерших хоронили в домовинах (сродни современному украинскому «домовина» — гроб), расположенных над землёй на высоких пнях с выглядывающими из-под земли корнями, похожими на куриные ноги. Дома ставились таким образом, чтобы отверстие в них было обращено в противоположную от поселения сторону, к лесу. Так можно сделать вывод, Баба-яга — это умерший предок. Согласно другим сведениям, у части славянских племён Яга считалась жрицей, руководившей обрядом кремации мёртвых Баба-Яга внутри такой избы была одновременно живой и мёртвой: она лежала неподвижно и не видела вошедшего из мира живых (ибо живые не видят мёртвых, мёртвые не видят живых), пока не чуяла «русский дух», а всем известно, что как живым неприятен запах мёртвых, так и наоборот. Образ Бабы-Яги принадлежит сразу к двум мирам, и это видно по местоположению избы на карте Темноводья. С одной стороны, она находится за границей мира живых (напомню, что границей является Калинов мост), с другой стороны, избушка всё же расположена сравнительно недалеко от реки Смородины, что говорит об её относительной близости к действительному миру. Странная лягушка, Василиса Мудрова и Иван Царевский Широко использующийся в сказках образ Василисы Премудрой не избежал включения себя в сюжетную ветку АО и нашёл своё пристанище, как это ни удивительно, конечно же, в едва ли не самой или самой сказочной локации Сарнаута – Темноводье. Основными действующими лицами представленной в игре сказки являются: Иван Царевский, Василиса Мудрова, изначально представленная нам в качестве Странной лягушки, и Ядвига Крамольская. История начинается с квеста под названием «Горе-стрелок» и выдаётся герою Иваном в Слободке. Цель его достаточно проста – отыскать стрелу в Гнилых Топях. Там игрок уже сталкивается с Лягушкой, наречённой невестой Царевского, относит её к нему, а после отправляется на убийство Ядвиги Крамольской, дабы снять проклятие с Василисы. Говоря о Василисе, логично предположить, что фамилия – Мудрова – является трансформированной версией от «Премудрая». А именно Василиса Премудрая фигурирует в русской народной сказке «Царевна лягушка», что наталкивает на мысль, что за основу взят сюжет именно этого элемента народного фольклора. В сказке же дело обстоит примерно так: У царя было три сына (о двух прочих братьях есть упоминание в монологе Ивана Царевского при выдаче квеста «Горе-стрелок», там же есть и упоминание о самой традиции выбирать себе жён). Пошли они в чистое поле, пустили по стреле, но из младшенького снайпер был так себе (в контрстрайк, видать, не доиграл в свои годы), а потому всем достались невесты приличные, одному Ивану, как ему показалось, не повезло. Однако против воли отца не пойдёшь, пришлось царевичу жениться на лягушке. После царь два испытания для жён устроил, на роль лучшей рукодельницы и хозяюшки, а в конце концов, отметив, что лучше всех с заданиями справилась лягушка, устроил пир. Василиса явилась туда в своём истинном обличье, Иван же, сплоховав, нарушил своё обещание и в печи сжёг лягушачью шкурку, из-за чего потом ему ещё долго пришлось вызволять свою возлюбленную из лап зачаровавшего её Кощея Бессмертного и тут нужно сделать главный акцент. В сказке Баба Яга помогла царевичу, а заколдовал Василису Премудрую конкретно кощей, и именно его смерть и пришлось-то искать Ивану. В версии игры же вина проклятья висит на Ядвиге Крамольской, ну что ж... Фольклор он на то и фольклор, чтобы видоизменяться со временем, а данную отсылку можно считать разобранной. Золотая рыбка и призрак Рыбака Детская сказка о рыбаке и рыбке давно уже обрела статус едва ли не народного творчества, глубоко проникнув в русский литературный базис. Неудивительно, что творчество А. С. Пушкина нашло своё место во Вселенной Сарнаута. Впрочем, в игре его, конечно же, переиначили. АО-шная версия сказки имеет общее начало с Пушкинской. Далее идёт краткое описание действия с вставками цитат из квеста. Согласно словам призрака рыбака, он однажды закинул в море невод. Пришёл невод не пустой, с рыбкой непростой - золотой. Старик со старухой обрадовались! Одарила их рыбка новым корытом, новой избой. Жить бы да поживать. Но Евдокиюшка... Стала требовать всё больше и больше: терем в столице, свирепых и загорелых стражников-хадаганцев на парадное крыльцо... Тогда-то терпение рыбки и лопнуло, отняла у семейства всё. Остались они у разбитого корыта. Ум Евдокиюшки вконец помутился, прокляла своего верного старика, прокляла и... зарубила. Но только утверждает рыбак, будто не виновата старуха, словно злой дух завладел ею. Его нужно накормить, насытить, и он исчезнет. «Пена морская да ветер штормовой нашептали мне: недалеко от берега покоится на дне старинный корабль. А внутри - сундук золота. Пожалуйста, найди его и отнеси моей Евдокиюшке, сделай милость» Собственно, после выполнения задания дух из старухи изгоняется и она с ужасом осознаёт, что убила своего мужа и начинает плакаться о жестокой судьбинушке. Символично и наименование героини – Евдокия Огрызкова. Вероятно, фамилия, в данном случае, является говорящей, а следовательно, характеризует до отвращения жадный старушечий характер, никогда не приводящий ни к чему хорошему. Что довольно интересно. В действительной сказке всё закончилось ещё на этапе отбирания золотой рыбкой всего полученного за желания. АО же с творческим подходом видоизменило историю, поместив его в свою крайне красочную и композиционно сложную Вселенную, которую мы все вечно любим своей (тавтология) невзаимной любовью. Мокруха Помимо проработанных сюжетных веток, уже представляющих из себя отсылки к элементам народного творчества, в Аллодах Онлайн есть и лишь легко обозначенные отсылки, которые графически ещё не доработаны. Примером тому является Мокруха. В игре Мокруха представлена в виде простой лягушки-босса, с которой вам может выпасть немного синего одеяния при удачном стечении обстоятельств (если вы до неё доберётесь и она будет на месте, потому что в первую мою попытку добыть фотографию этого странного существа – я не обнаружила её не месте). Однако всё не так просто, как может показаться на первый взгляд. Что немаловажно, так это то, что Мокруха упоминается в поверьях Новгородчины и Вологодчины, а так как столица Лиги – Новгород, а Темноводье – приближенная к нему территория, следовательно, этот персонаж был добавлен сюда не случайно. Согласно мифологическим описаниям, Мокруха может быть похожа на кикимору и является духом, обычно появляющимся в домах ночью (это в игре, к моему большому сожалению, никак пока ещё не обыграно). Вообще в названии мокрухи подчеркивается ее связь с водой. Если верить поверьям, то она всегда оставляла мокрое пятно на месте, где сидела. В славянской же мифологии она имела облик женщины, пусть и не столь прекрасной, но уж явно не лягушки. Поэтому пока в игре мы можем наслаждаться только названием этого моба, ну, и знанием, что здесь она находится неспроста. Не даром и окружено её место обитания водой. Не хватает вот только избы и должного внешнего вида. Продолжение следует Просмотреть полную запись

Аммра О город удивительных вершин, строений и умов, прекрасных дев и чудного вина. Голоп пегаса таял в воздухе. Копыта тихо поцокивали в вышине небес. Сливаясь с чарующими пейзажами вечно зеленых каменистых холмов, увенчанных розовыми кустами, над Аммрой плыли такие же краплаково-сливочные перистые облака. Трава была вердепомово-нефритовой и тянула свои просветлённые насквозь пропитавшиеся солнцем личики вверх, к небесам. О вечное стремление взлететь куда-нибудь повыше или коснуться пуха облаков. Пегас, грациозный и величественный в испестрённой самоцветными камнями сбруе, сорвался стремглав вниз с кудрявого шерстяного облака. Влажный утренний ветер ударил ему в пепельно-чёрную морду, и вороной вспарил в омут кофейного неба с небесным баристой изящно льющимися молочными тропами облаков. О, Аммра, напой мне шелестом сочных вишнёвых цветов и шептанием малахитовых трав тихий свист кипящих лазурных небес. Светлолесье. Порт. Полуденный зной, сменяемый куртуазными сумерками вечерней поры, всегда так тоскливо прекрасен. Вечор пастельные краски тонкие выточенные детские пальцы достают длинные кисти с беличьим волосом и подправляют размазавшиеся уголки расслоившегося на лососёвые и пуншевые, персиковые, абрикосовые пятна. Добавив чароитово-ежевичных теней на кучерявые краешки облаков и залив их верхушки словно сливочным маслом – светом, кроха с кистями расцветает улыбкой, словно нежнейшей орхидеей в поднебесных садах Тенсеса, выпустившего свою юную кровинушку пометаться по закоулкам созданной им удивительной Вселенной. Девочка едва слышно смеётся в испестрённые красками: сливовыми, коралловыми и канареечными – ладошки и, вспоминая об оставленном в заоблачном крае отце, ловко подхватывает краски и кисти, рассовывая их по карманам мешковатого белого халата, явно не подходящего крохе по размеру. В воздухе стынет аромат ягод и весны: вишни, черешни и чёрной смородины. Малютка проводит указательным пальцем кривую черту в воздухе, раскрывая источающий чисто-белое потустороннее сияние портал, и, уверенно перенеся туда ногу в маленькой белой туфельке, цокая каблучком, растворяется в тёплом весеннем вечернем торжестве солнечных красок влюблённости в жизнь. Кирах. Золотой яблочный диск светила неумолимо клонился к размытой лиловой линии горизонта. Каменные пальцы, выползшие из-под земли и жаждущие заглотить в несуществующие лёгкие побольше пузырящегося кислородного коктейля, согнули фаланги под тяжестью всё поглощающей аметистовой бездной полуночных теней и беззвучно смеющихся карнавальных масок, засеянных песочными дюнами каменноликой пустыни Кираха. И только краплаковая сфера, объявшая солнце, словно броня воина. Всё спало вокруг. И пески, и камни, и большие скелеты зубастых, подобно акулам, крокозавров, гладкие бежевые кости которых обдувал едва слышимый восточный ветерок. И только где-то на самой окраине аллода скребли в беспространстве громадных скорпионы, перебираясь лапками по камням в удобное для ночной охоты место. Жемчужное кольцо. Ирдрих. Меленький белоснежный песок, экстравагантная зелень, пронзительные крики клетунов, парящих средь нежно-персиковой сахарной облачной ваты, верещание оголодавших чаек с одичавшими алыми глазами и хрустально-чистая пресная вода, сквозь которые видна каждая рыбёшка, каждый извивающийся пучок водорослей и волнистыми холмами улёгшийся песок, обременённый крупными раковинами-гребешками. Облачённая в лёгкую белую шаль, вышитую золотыми нитками греческим геометричным узором, аэд медленно склоняется над безмятежно дремлющей гладью воды, от которой веет слабой прохладой. Она опускает перваншевые ладони в притягательный хрустальный омут, и лёгкий холод окутывает её ладони, проникая между пальцев, обвивая круги и нежно гладя девичьи руки. Серебристые глаза, похожие на два больших лунных диска мечтательно смотрят на собственное отражение в водном зеркале. Аэд распрямляет пальцы и, сложив ладони лодочкой, поднимает руки к своему лицу. Прозрачные струйки воды просачиваются сквозь пальцы, маленькими водопадами стекая назад, в шахматный омут озёр. Капли оставляют долго расходящиеся волнистыми слоями круги. Девушка медленно наклоняет голову и приникает губами к кромке сладковатой, словно из горного родника, воды, та проникает в горло и, обливая едва ощутимым холодком, насыщает с трепетом жаждущий влаги организм. Аэд расцепляет ладони, и остатки божественной жидкости с характерным звуком удара воды о воду разлетаются на крохотные капельки, сияющие, как небесные звезды, под целебными лучами, истекающими из белоснежного огненного солнечного диска. Темноводье. Слободка. В Слободке всегда темно и сыро. Вокруг шныряют с омерзительным визгом вопящие крысы со светящимися сольфериновыми глазами, промокшей берлинско-лазурной шкуркой, всей испачкавшейся в грязи, и короткими обрезанными хвостами, скользкими, некогда бывшими практически бежевыми, но сейчас почти полностью окрасившиеся в пепельно-серый. Рядом с ними всегда шепчутся змеи на своём непонятном восточном наречии. В их полусловах-полушипении, от которого кругом идёт голова, а сердце в один момент камнем падает к стопам, можно различить разные степени доброжелательности: от "ссслусссшай, ссступай подальсссше, не месссшай" до "ссславная сссакуссска присссла, сссъем...". Тёмно-синие, словно ночь, бардовые, словно само зло, они раздувают свои узорчатые воротники и жадно скалят пропитанные смертельным ядом клыки. Здесь же, вэ траве, шуршат гигантские плотоядные пауки с восьмью мохнатыми лапками, большим клеймованным брюшком и набором светящихся, словно новогодняя гирлянда, маленьких злобных глазок. И вороны кружат над замком кольцами – одно плотнее другого, постепенно становясь уже и уже, медленно смыкаясь. И всё это пиршество ночных кошмаров приправленно дикими криками запертой в замке ведьмы, жаждущей свободны и льющейся ручейками кипящей свежей крови, подобной текущей из вулкана лаве, сжигающей и изничтожающей всё без остатка на своём пути. Не гуляйте, дети, у замка в Темноводье. Не кормите воронов булкой с руки – они выклюют сначала ваши глаза, а потом вонзят клювы в мягкое податливое тело и вырвут сердце, юное, доброе детское. Не гуляйте, дети, у замка в Темноводье. Сиверия. Недалеко от йети. Гуляя по бесконечным снежным тропам, когда ноги уже давно насквозь промокли, оттого что каждый шаг не остаётся на поверхности дороги, а проваливается, уходит в снег по самые икры, привыкаешь к вечному морозу и начинаешь по-своему любить его. Есть что-то поистине захватывающее дух в просторах Сиверии, и для этого не обязательно идти к орочьим вратам, у которых обитается зимняя старуха. Когда носки надетые на носки перестают вызывать глупый снег, а лишь понятливое кивание; когда под шапку надеваешь платок, а под платок повязываешь ещё один; когда единственным спасением находишь медвежий тулуп, до ужаса тяжёлый и неудобный, вечно сползающий с плеч – тогда наконец начинаешь понимать, как всё-таки сложно и одновременно прекрасно любить эти не столь отдалённые от центра места. За что же можно любить Сиверию? Я часто слышу этот вопрос от моих друзей знакомый. И нет, дело не в том, что я не испытываю особой любви к летнему сезону – совсем нет. Всё дело в захватывающей дух атмосфере вечных льдов и мерзлоты, вечных снегов, вечно живущих под толстым слоем замёрзшей воды рыб с серебристой чешуёй и большими стеклянными глазами – они плавают в мутной жидкости, смешанной с песком, дышат равномерно раздувающимися жабрами и неспешно подгребают маленькими плавниками, похожими на перья. Тенебра. Взгляд вампира изнутри Цитадели Тьмы. Изгой общества? Что есть изгой и что понимать под обществом? Не знаю. Но слова эти точно не обрисовывали ситуацию. Когда кого-то нарекают изгоем, обычно это подразумевает гонимость. Здесь же её не то что было, но она была непроизвольно желаемой. Это была просто пустота. В пространстве, времени, воздухе. Сплошная пустота. Вязкая, как трясина. Холодящая, как очиститель стёкол. И прелая. Будто вот-вот стошнит, вывернет, выблюет этой гадкой кашицей, забившей каждую пустоту между органами, заполнившей больные харкающие лёгкие, закупорившей артерии. А впрочем, есть ли там, внутри тщетно обливающегося кровью организма, чему умирать... Являясь вампиром, ты никогда не думаешь на то, как смотришь на окружающий тебя сочный, как молодая кровь, мир. Однако чужое настроение по отношению к тебе всегда угадывается так легко, будто бы невзначай... И вот ты смотришь на стоящего у соседнего прочного окна в пол с изящно литым стеклом вампира, такого же пустого и одинокого, как ты сам. Это то самое состояние, когда ощущаешь проходящий через тебя абсолютно чужой взгляд. Не отстранённый, не пустой, не безразличный. Человек смотрит прямо на тебя. Он видит тебя. Ощущает твоё присутствие в мироздании. Но никак не взаимодействует с твоими чувствами. Не вступает в контакт. Когда встречаешь такой взгляд, начинает легонько трясти, и весь внутренний мир, взорвашись, всплеском вытекает через глубокие глазницы лопнувших глаз, синей антифризовой жидкостью василькового цвета глицерата меди. Этот холод течёт вязкими струями по лицу, пачкает одежду, стекает по рукам, сплетаясь с гармоничным узором вен. А потом тебя начинает тошнить. Кружится голова, смазываются границы предметов. Путаются понятия с мюслями [мыслями]. И дрожь усиливается. Всё естество буквально сводит и выворачивает на изнанку. И изо рта течёт всё та же синяя жидкость. Какой страшный день. Какой ужасный сон. Как хочется остановить всё это. Но спазмы продолжаются, и пустота продолжает извергаться из организма. Кровопийца, как обычно принято называть таких вот... существ, захлёбывается и уже почти желает собственной смерти, но ограничивается тем, что приваливается к стене и медленно сползает по ней вниз. Харкая и стискивая себя в объятиях он плачет без слёз, пустыми глазницами. Какой ужасный сегодня ветер. А иногда в цитадель заходили какие-то люди, они смотрели на привязанных к этому месту людей, что-то говорили, потом убивали эльфов с пустыми глазами и уходили. Изредка лишь некоторые из них вновь посещали безликий дворец. Но надолго не задерживался никто. И слава Богу. Хладберг. Хладберг. Как много в этом слове созвучного льду, вечному и неотвратимому холоду, промораживающему до костей и глубже. Когда ушей касается это удивительно гармоничное и текучее созвучие, как это не странно, звуков, то на тебя, словно снежной лавиной, сходит чудовищно силы поток воспоминаний. И вот перед глазами вновь возникает фигурка эльфийки, укутавшейся в шерстяную шаль, но забывшую сменить летний наряд на зимний. "Плохо стрекозе зимой" – поучал муравей, но никто его так в итоге и не послушал. И здесь срабатывает тот самый странно обозванный эффект зеркальных нейронов. Тебя будто бы обдаёт волной холодящего ветра, а в лицо врезается ворох гвоздей-снежинок, в большей мере напоминающий бесконечно маленькие кристаллы алмазного льда, вскрывающего лицо, разрезающего его точными тонкими длинными царапинами, оставленными крохотными белыми слезинками зимы. Когда зима плачет, на Хладберге начинается метель. Одичавшая сила, повелевающая над снегом, наконец обретает всю полноту власти и, не сдерживаясь более ни секунды, она врывается в этот мир, чтобы верить здесь свой Страшный Суд нескончаемого льда и мёртвого снега. Не заставляйте зиму плакать, эгоисты! Примечание для расширения словарного и умственного запаса: Зерка́льные нейро́ны — нейроны головного мозга, которые возбуждаются как при выполнении определённого действия, так и при наблюдении за выполнением этого действия другим человеком. Остров откровения О серые... Серые земли... Почему же в вас так мало цвета и так много нечистивой жизни? Грязные сапоги опять тонут в очередном болоте, хорошо, что пришло в голову хоть не надевать любимые туфельки. Какая-то бесоподобная живность копошится в пыльной, давно уже умершей траве. Булькает кишащее микроорганизмами болото с отвратительно грязной, мутной водой. А сонные нефритово-охристые глаза устало блуждают по рыхлым кочкам в поисках нужного скелета. Где-то здесь похоронен воин. То есть как похоронен... Брошен, оставлен на волю редких здесь воронов, балующих себя от голодухи человеческой мертвичинкой. И вынужденность искать чьи-то останки в такой местности не может радовать. Мерзость. Везде грязь. Словно одна громадная лужа. Разве что местами высохшая и затвердевшая. И мрачная музыка вторит этому унынию в один голос. А где-то поблёскивает костями скелет былого воина. Где-то. Но только не в этом болоте, полностью изничтожившем и забрызгавшем штаны. Айрин. Изящная мелодия, наигранная лютней придворного барда, струится из-под длинных так же изящных пальцев с накрашенными в изысканный парнасской розы цвет ногтями. Звонкий смех озорных эльфиек, балующих себя дорогими сладостями и старыми утончёнными винами. Блеск и золото. Сияние и блеск. Золото и сияние. Маскарадные маски почётных гостей, украшенные пушистыми перьями экзотичных птиц, пышные юбки кружевных платьев и накрахмаленные идеально белые приподнятые воротнички кавалеров прекрасных дам, явившихся на айринское торжество. Чёрные плотно облегающие грудную клетку жилеты и бабочки, такие же идеально чёрные. Пальцы, хрупкие, словно тончайшие стебельки хрустальных мимоз, игриво бегают по шелкам праздничных и нарядных одежд, меху, атласным бантам, ловко ловят с серебряных подносов с фруктами тёмно-пурпурные виноградины, поднося их к глазам, весело всматриваясь в эту крохотную пародию вселенной и, ощутив, как приятно щекочет сладковато-вяжущий аромат ноздри, опускают их в рот, скрывая за ровным рядом жемчужно-белых зубов и припухлых губ оттенка насыщенной фуксии. Кружащая голову и поистине ошеломляющая торжественность, дух вечных изысков и грациозности, слабый аромат вина, тянущийся невесомым шлейфом особенно за молодыми гостями в нежно-персиковых и розовато-лиловых платьях и белых туфельках на маленьком, но устойчивом каблуке, царит здесь ежечасно, так же как светят в рассветную пору самоцветы невероятно далёких и чарующих звёзд. Путешествие в это место поистине удивительно, оно дурманит голову и радует глаз, привычный к неприятным и бледным родным пейзажам. Но порой нужно знать, когда стоит вовремя остановиться, чтобы не утонуть в этой нереальной сказочной идиллии и не стать её вечным заложником. А впрочем, если это кого-то волнует, то можно просто легонько пригубить местного пьянящего вина глубокого вишнёво-сливового оттенка. И тогда все тревожащие мысли утомлённый от действительности рассудок улетучатся, растают в суматохе дня, как сахар в чае. И будет извилисто литья ручейком Аммровских долин мелодия заколдованной лютни, и будут петь вечно молодые и извечно прекрасные эльфийки старинные баллады, восхваляющие свой трагический и благородный путь, и будешь ты среди этого карнавала лжи и притворства изрекать же ложь и притворяться, пока не наскучит водить за нос себя же самого. Просмотреть полную запись

Суслангер Сладким свистом запевающая пустыня, по которой горстками разбросаны сказочные миражи - оазисы, окаймлённые рассыпавшимся на бусины ожерельем изумрудов салатово-бирюзовой амброзии, воодушевлённо сверкающей своими гранями при свете жаркого солнца. При каждом её шаге витые локоны, слабо отливающие золотом в приглушённом свете гостиного зала, забавно подпрыгивали, распускаясь и вновь собираясь в пружинки, а вплетённые в причёску диковинные перья да каштановые листья ритмично покачивались взад-вперёд, щекоча воздух. Грациозная походка, изящные очертания и смиренная улыбка на устах. Амброзиевые кристальные гроздья в её руках кажутся непривычно крупными нефритовыми бусинами, они почти что сияют своей салатовой изумрудностью на фоне бледной кожи благородного оливкового оттенка. Кристаллы, будто обработанные искусным мастером, переливаются в лучах жаркого июльского солнца, отбрасывая солнечных радужных зайчиков, и кажутся такими лёгкими, почти невесомыми в руках прекрасной будто бы фарфоровой нимфы. Её шаги тонут в тишине залов, россыпью шелеста подземных озёр Суслангера, в которых зреют зеленоватые кристаллы и тянутся к небу, скрытому за плотной массивной земной коркой. Кремово-золотистая ткань, словно молоко, струится многочисленными складками, огибая плавные контуры девичьего тела. Платье кажется почти невесомым, как и сама девушка, она будто плывёт по пустыне, лишь носками грациозного изгиба ступней в кожаных сандалиях, касаясь раскалённого под вечным жаром суслангерского солнца песка. Ледяной металл замысловатого браслета холодит кожу, заставляя её слегка подрагивать при каждом лёгком движении. Её глаза смотрят внимательно прямо в душу, нежным ветерком пробегаясь по поверхности, оставляя за собой едва заметный след линий тонких пальцев. Никто не знает, куда идёт эта нимфа, и никому никогда не узнать её мыслей, не понять чувств. Она - то, что невозможно распознать, что существует где-то за гранью нашей реальности. И если когда-нибудь она исчезнет, то едва ли хоть кто-нибудь в этом мире заметит это. Она уйдёт тихо, незаметно, растворится в воздухе и сольётся со стенами, оставив после себя в воздухе лишь сладковатый аромат фиников и прохладу влажного ветра, пришедшего откуда-то с пряного севера, где жизнерадостно только что пробушевала буря жадных до крупиц жизни штормов... Сиверия Вечные льды, вечная мерзлота и вечный холод. Круглый год стоит зима, и снег круглый год не тает. Равномерный слой пуховой перины, сотканной из тысяч и тысяч снежинок, давит своей тяжестью на окаменевшую, или если точнее, оледеневшую землю. Кристаллы соли сияют на солнечном свете, отливая радугой и отбрасывая радостные блики. Шебурлящий поток холодной, как ад, воды, местами пробивший толстую ледяную корку, сковавшую все здешние реки. Мир льда. Льда и снега. И сидящая на промёрзлых каменных ступенях величественных каменных врат старуха в непропорционально большой фуфайке на бараньем меху. «Здесь одни орки да медведи... Тигры да водяная нечисть... Хоть бы завезли что-нибудь симпатичное, например вишнёвое дерево» — пожаловался бы кто-то, да зачем; деревце бы тут не прижилось, а красоту губить жалко б было. Старуха молчит. Она всегда молчит. Молчит, как камень, как гора, как снежная гладь уединённых полян, как самый громкий крик немого сарнаутца, заплутавшего в этих странных и мёрзлых землях. Да и вообще она достаточно редко показывается кому-то на глаза. И дело не в том, что у неё крохотные неприглядные глазки или грубые широкие ладони, всегда согретые шерстяными перчатками. Дело даже не в плоском лице и коренастости старческой фигуры. Нет, здесь внешность никогда не играла никакой роли. Просто она слишком не любит суету. Ей по душе это место. Эти бесконечные снежные долины и поля оледенелого камня. Злые мертвецы, разгуливающие поблизости от своих могил, громко звеня цепями и грохоча тем, что ещё осталось от костей. Голодные рыжие и белые тигры, которые всегда ходят поближе к туристическим тропам и низко опускают свою тяжёлую голову с выступающими внушающими страх клыками. У неё была устоявшаяся с годами привычка вставать рано утром, когда спит даже ещё само солнце, а месяц клюёт носом, проваливаясь в по привычному холодный дневной сон. Она черпала ведром из ближайшей от неприметного, скрытого от глаз в вершинах гор шатра реки воды, относила его домой, громко хрустя свежим жемчужным снегом, там умывалась и, заварив себе крепкого елового чая, выносила на улицу небольших размеров табурет и любовалась извечным видом, от которого каждый день, сколько бы лет она не поддерживала эту традицию, сердце ухало в пятки, разражаясь чередой гулких ударов. Она проводила обычно так час или два. Смотрела, как сначала белый костёр, а потом уже и просто тонкая белая струйка пара поднимается над белой, как снег, керамической чашкой. А снег здесь всегда был синеватый, будто бы какой-то художник случайно прибег к лессировке лазурным и потом уже не знал как это убрать; в итоге, немного поразмышляв, он решил, что так даже будет и лучше. Глаза старухи были невозможно белыми, как самый чистый свет, и смотрели всегда с прищуром, от которого ни одна деталь не могла ускользнуть. Всё она замечала и всё помнила. А ещё ей нравился ветер. И он тоже разделял её привязанность к Сиверии, распевая гимны вечному холоду, воем эха разносившиеся из ущелий в застывших сизых скалах по бескрайним просторам севера. Дайн Садилось солнце, и зажигались звёзды, а он всё шёл и шёл, не останавливаясь, не меняя маршрута. Тёмные улицы встречали его запахом уже ужившейся там плесени и сильно ударяющего в нос запаха металла, скрипом деревянных оконных рам и криками душ, что никак не могли уснуть. Это были некогда жившие здесь местные. Он слышал их всю дорогу и считал, что это нормально. Развалины всеми забытых домов смотрелись при свете луны тёмными особняками, собранными из металлических листов, горы синевато-сиреневого камня, прогнивших досок и больших коробок для переработки мусора. Лишь редкие гости этого царства битого стекла и консервных банок, большие диковатые собаки, в своём сходстве сильно напоминавшие извалявшихся в грязи волков, властителей северных лесов, изредка встречались меж рядов мусорных свалок. И, конечно же, порождения Архитектора, патрулирующие окрестность в компании демонических неоновых гончих. Их тихое злобное рычание было слышно в каждом углу; казалось, из каждой щели на тебя смотрели два крупных белоснежно-мёртво-металлических глаза, мечтающих впиться тебе в глотку и наконец испробовать свежей крови. Но было в этом месте что-то, чего боялись и эти разбитые жизнью звери. Это была Смерть. Она медленно шла по пустынным улицам этого заброшенного царства нищеты и разбоя, бесформенной тенью скользила по шатающимся картонным стенам жилищ, оставляя за собой бесконечный след из холодящего душу мороза. И призраки умерших разлетелись в стороны при виде неё, а собаки прятались в жалких лачугах, испуганно скуля и трусливо поджимая искусственный ободранный хвост. Лишь чёрные тени прислужников следовали за ней, цепляясь своими кривыми руками с изломанными пальцами за края «домишек»; они бесшумно смеялись и улыбались в темноте своими беззубыми улыбками, высматривая опустевшими глазницами следующих жертв, кто ещё жив, кто ещё не ушёл с ними. И тот, кто гуляет поздно ночью по разрушенный кварталам, кто слышит зов скорбящих душ, тот, чьё сердце не сцепляет тревога при виде теней от несуществующих предметов, скользящих за ним по пятам, тот повстречает её, Повелительницу Тьмы, жадную до чужих сердец, наполненных осколками звёзд несбывшихся мечт и надежд о любви и жизни в одном сосуде. Счастье, оно так иллюзорно. Но как же натурально со звоном разлетается оно об асфальт под смех бесформенных чудищ ночи. Это апокалипсис нравственности, апогей людского уродства и апофеоз этой третьесортной пластиковой драмы под названием ж и з н ь. Тенебра В далёких лесах хвойного севера, где музыка ветра звучит и днём, и ночью, родилась маленькая хранительница тайн, душа старой скрипучей осины, воплотившаяся в живое разумное существо. Её тёмно-зелёные, как зимняя хвоя, глаза, с золотыми песчинками-вкраплениями светились, выглядывали из темноты, окутавшей Тенебру, сжавшей её в своих крепких, душащих объятиях. Она смотрела на проклятых эльфов. Эльфы. Казалось бы, самые прекрасные существа во Вселенной Сарнаута. Что же довело их до такого состояния? Боязливость? Стремление к потерянным идеалам далёких веков? А не жадность ли случаем? Разве не жадность была тем, что побудило эту прекрасную расу массово изменять своей природе, обращаясь в красноглазых кровопийц и тёмных некромантов? Старая осина, качаясь на ветру, горестно вздыхает и смотрит на грязных взъерошенных мокрых крыс с круглыми красными глазами-бусинами и острыми коричнево-жёлтыми зубами. Они водят пепельно-розоватыми хвостами по едва влажной после ночных дождей земле, стряхивая ледяную хрустально-голубоватую воду с травы, превращая её в струйки водопадов. Крысы всегда обитают рядом с разумными существами, там, где есть неосторожные эльфы, у которых такая очаровательной сладковатая сочная плоть. Хранительница тихо вздыхает, и её родная осина в голос ей стонет протяжным скрипом сухого дерева. Существо разочарованно качает головой. Ветер доносит до неё шелест малочисленных лиственных пород, здесь обитающих. Она внимательно вслушивается в эту странную мелодию, что-то в ней разбирая. И ей так безумно хочется снова стать осиной, забраться под твёрдую, потрескавшуюся кору, жадно заглотнуть горечь рыжеватой смолы и с трепетом рассеяться тихим размеренным хрустом веточек где-то на самой макушке. Она смотрит на дерево перед собой, по-отечески её жалеющее, она смотрит на свои зеленоватые и очень бледные ладони с кровяными жилками, она смотрит на босые ноги и влажную траву и обхватывает свои колени, прижимая их к груди. Если на Тенебре наступит зима, что будет с этими руками, столь напоминающими слабые февральские травинки? Новоград, окраины города и торговый ряд Накидывая на плечи винного цвета пальто, ловко обвязав несколько раз вокруг своей шеи шарф, словно предсмертную петлю, хватаю лежащие на тумбочке перчатки, карточку и несколько мелких купюр. Дверь со скрипом хлопает за моей спиной, а улица уже приглашает в свои объятия. Почти же инстинктивно пихаю вперёд дверь первого этажа, ведь здесь мне всё известно наощупь. Выпархиваю из открытой каким-то незнакомым мужчиной двери, приветствуя ласковый октябрьский ветер, поднимающий в воздух распущенные по причине лени волосы цвета горького бельгийского шоколада. В нос ударяет привычный запах дождя и сырого асфальта, как бы это коряво и банально ни звучало. Делаю шаг и, следуя своей вечной привычке, чудом не падаю с верхней ступеньки лестницы, но чудом удерживаю равновесие и быстро спускаюсь. Ноги в лёгких сапожках тонут в бесконечных лужах, но мне удаётся покинуть двор более-менее сухой. Заворачиваю налево, как всегда легкомысленно полагая, что молнии не будут мчать по пешеходной территории, но ошибаюсь и под раздражённый гудок водителя прошмыгиваю перед самым транспортом, вскакивая на поребрик. Теперь поворот направо и по уклону наверх, держась за холодные перила. А ветер всё так же дует в лицо, коченеют пальцы. Боком обхожу сидящего в углу вечного пьяницу с мутно-зелёной бутылкой какого-то алкогольного напитка и, спешно сделав ещё один небольшой крюк направо, ловко взлетаю по лестнице наверх. Со звоном колокольчиков открывается дверь, и вот я уже в тепле неустанно работающей каждые двадцать четыре долгих часа в сутки лавчонки. Осталось лишь отогреться и уже пора возвращаться домой. Умойр, Вышгород Пряный городской пейзаж за окном, тёплый, словно гранат, прогретый до каждой косточки. Мощённые булыжником улицы с привкусом цитрусов и настолько родного, близкого душе чая... Очарование этого города всегда казалось ей каким-то таинственным и таким сладким, неимоверно кружащим голову и все скучковавшиеся в ней лёгкие бабочки-мысли... Рыжеватая черепица крыш и высокие крылечки, белёсо-серый тёплый, как и всё здесь, камень... Вышгород. Какое мягкое слово. Будто карамель тает на языке. Здесь живёт подлинная красота архитектуры, старинная магия таится в фасадах, а в одном из прекрасных творений зодчества живёт странно-прекрасная девушка. Такая же обворожительно-мистическая, как и сам город... Радужка цвета крепко заваренного чая. Тёмные, почти чёрные сияющие теплотой любви стеклянные глаза, приподнятые в невинном удивлении, будто бы на секунду потеряли картинку; и выражение лица стало каким-то рассеянно-удивлённым, далёким и непонятным, но в то же время существующим и таким завораживающим. От неё просто невозможно было оторваться. Её хрупкий, худощавый силуэт будто бы растворялся в наполненной медово-тягучими тенями комнате, она казалась нереальной, словно призрак, но стояла так близко, что, лишь протянув немного руку, можно было дотронуться до кончиков её вьющихся волос. Худенькая ручка, сжимающая тонкий беленький шарф, так гармонично сочетающийся с летним салатово-охристом ситцевым платьицем, слегка расслабилась, выпуская ткань. Она снова потерялась в своих мыслях, Растворилась в них, на мгновение забыв о реальности жизни. Сейчас она напоминала бабочку, такую лёгкую и воздушную, что замерла в трепетном ожидании полёта в никуда. Её крылья уже расправлены, а в воздухе разливается манящий карамельно-сладкий аромат пыльцы. Ей дано замереть лишь на несколько секунд, такой короткий срок для того, чтобы подумать, но такой захватывающий и дурманящий голову. И вот она лёгким движением почти невесомых крылышек вспархивает с места и летит вперёд, в жизнь, к солнцу. Туда, где всегда есть те, кто любит, и тот, кого можно полюбить; туда, где тепло душе и сердцу, даже если на улице моросит дождь; туда, где есть то, ради чего, возможно, стоит жить; туда, где горят восходы и пылают закаты; бабочка летит на свет, не боясь опалить крылышки, а зачем? она и сама не знает. Квартиры с видом на Парк Победы, окрестности Незебграда Накидывая на плечи длинное чёрное пальто и даже не удосужившись завязать его, молодая хадаганка спешно покидает душную парадную, пропахшую плесенью. Её встречает холодный воздух, такой же влажный и зябкий, пробирающий до костей. Под ногами разошедшаяся в нескольких местах плитка с разъевшими её ледяными шрамами; чёрные туфли на каблуке, так и не снятые после вечера, проведённого в квартире, звонко стучат по асфальту, быстро удаляясь от родного сердцу грязно-серого здания в несколько этажей. В доме сидит мужчина с заметной щетиной, тупо уставившись на глупый узор ромашек на скатерти. Его руки сжимают едва ещё тёплую чашку чая, в воздухе ощущается слабый аромат горечи имбиря. Он смотрит за окно, наблюдая, как небо постепенно темнеет, принимая жёсткий металлический оттенок, сковывающий и птичью обитель – Незебград, и его самого. Она стоит на переходе, уступая дорогу пролетающим мимо молниям и пернатым грифонам с крупными горящими жадными глазами, нервно подергивая рукав пальто и размышляя о том, как бы быстрее добраться до круглосуточно работающего торгового магазинчика где-то в столице и всё реже вспоминает о том, кто она, как и зачем здесь появилась. Пальцы дрожат, цепляясь за ткань, и, пытаясь успокоить себя, девушка выуживает из кармана последнюю и столь редкую шоколадную конфету и, недолго думая, отправляет её в рот. Тело расплывается в истоме, на губах застывает прохладная улыбка. Он поднимается с дивана и делает несколько шагов навстречу балкону. Рядом стоит маленькая плита, уютно вписавшаяся в скромный интерьер кухоньки. На ней всё ещё стоит турка с обгоревшими краями, и чёрное зернистое пятно уже застыло на белой кафельной поверхности. Хадаганец жадно втягивает носом воздух. Кофе с примесью её вишнёвого парфюма. По латунной глади мирно плывут грязные обрывки облаков. Расплатившись с продавщицей, типичной откровенно полной хадаганкой лет тридцати с хвостиком, юная особа ловко подхватила насчитанную ей сдачу, и монетки, ударяясь друг о друга, со звоном потонули в чёрной дыре кармана. Хозяин квартиры закрыл дверь на ключ и, с трудом переставляя ноги, поплёлся в сторону спальни. Рухнув обессиленным телом на кровать, он уставился на белый потолок, местами охваченный старой паутиной с уже давно навечно уснувшими насекомыми. Ветер колышет кружевную штору, скрипят ставни. Она хотела купить сигареты, но купила лишь подозрительного качества сок грейпфрута на двести пятьдесят миллилитров, как гласил потёртый лимонно-жёлтый ценник. А вообще странно и то, что она нашла даже такой продукт. Острый край трубочки легко разрывает перегородку и плавно входит в упаковку. Красная горьковато-кислая жидкость оттенка рубина быстро скользит по дорожке, ограниченной прозрачными стенками трубочки. Она шумно выдыхает, и пар, клубясь, быстро растворяется в морозном пространстве. Грустное, но прекрасное время года. Небо, охваченное потоком облаков, мирно плывёт над её головой, унося с собой тяжёлые времена, ненужные мысли и глупые воспоминания. Осенний ветер колышет ещё не опавшую листву клёнов. Одиноко скрипит старое дерево. Записка на обрывке тетрадного листа теряется среди вороха жёлтых листьев. Мелкий и путаный почерк размывается от воцарившейся в городе влаги. Сентябрь. Тридцатое. Она старается не думать, а он усиленно пытается забыть то, о чём не думать не получается. Но осень помнит всё, в равной мере как и то, что когда-нибудь этим двоим придётся вернуться к ней под материнское крыло. Руины Ал-Риата, Хрустальный пик и Звёздная россыпь – Идём же, скорее! Ну чего ты? Идём! – Всё повторял и повторял маленький зэм с неправильно надетой вверх-ногами мертвенно-белой с яркими чёрными пятнами глаз маской, дёргая свою подругу за рукав белой ночнушки, - Поторопись! – Куда мы идём? Я хочу домой и спать, – недовольно проворчала сонная голова со светлыми кудряшками, еле-еле переставляя заплетающиеся от усталости ноги. В то время как её ночной визитёр каждую секунду чуть ли не подпрыгивал и бежал вперёд, но, увидев, что она ещё далеко, возвращался, хватал за руку и тащил вперёд. Однако, будучи весь в предвкушении чуда, вскоре забывал о ней и уже вновь мчался по широкой тропинке средь густых зарослей светящегося нежно-неоново-синим светом в полумраке ночи можжевельника и кустарниковой ольхи. Хадаганка шла не спеша, задрав голову, рассматривая ночное небо. Она видела звёзды, мысленно соединяя которые, можно было увидеть дракона, рядом с которым покоились малая и большая медведицы. Звезды, напоминавшие крохотные кусочки фольги или блёсток, по неосторожности кем-то рассыпанные в небе, излучали бледно-голубой свет, а меж ними, воцаряясь, как казалось девочке, выше неба и земли, сияла полноценная владычица тёмно-синей глади небес - Луна. Сегодня она была необычайно прекрасна и дарила свет и спокойствие двум ребятишкам и всему окружающему их огромному Сарнауту. Наконец меж зарослей показался небольшой кусочек неба, ранее скрытый за внезапно густыми зарослями. По мере приближения к обрыву, кусты отходили на задний план, открывая взору бескрайний простор глубокой синевы. – Вот, вот, я же говорил! – Радостно воскликнул мальчишка, всплеснув руками. – Смотри, Эви! Да не на небо, что же ты такая непонятливая? Вниз посмотри, вниз! Девочка медленно опустила взгляд на поляну, полностью заросшую синевато-белым, лишь слегка светящихся лопухов, и замерла в трепетном восхищении. Сотни, нет, тысячи маленьких светящихся фонариков летали так низко над землёй, что, казалось, вот-вот и упадут. Они сияли в темноте приглушённым то сиреневым, то зелёным светом, освещая лишь небольшое пространство вокруг себя, из-за чего казалось, будто светятся всем тельцем. Но этого света хватало, чтобы возникло ощущение, что это звезды, спустившиеся на землю и затеявшие непонятную игру, похожую на какой-то в душе знакомый каждому человеку танец, полёт над лопуховой поляной при свете Луны. – Волшебно... – Вот единственное, что смогла вымолвить зачарованная зрелищем хадаганка спустя минуту молчания и радостного удивления. – Вот, я же говорил, что тебе понравится. – Довольно улыбнулся зэм, взлохмачивая свои седые с рождения волосы и присаживаясь на землю, совсем не боясь испачкать недавно выстиранную им после очередной ночной прогулки по пригороду светло-салатовую пижаму. Немного постояв, блондинка с небольшим сочувствием взглянула на свою безупречно чистую ночнушку и розовые плюшевые штаны, но всё-таки решилась сесть. Земля была прохладной, но девочка этого уже не замечала. Она смотрела на танец светлячков, золотой пылью покрывший всю долину, слушала, как стрекочут в траве кузнечики, как шуршит трава от каждого дуновения ветра, и мечтала о том, как вырастет и они с Вестером придут снова сюда, сядут рядом и будут молчать... Молчать не потому, что нечего сказать, а потому что им есть о чем подумать, подумать на двоих. Об их дружбе, предстоящей школе и долгой разлуке. А вдруг они больше никогда не встретятся? Ведь многие люди, с кем мы дружили в детстве, уже давно ушли из нашей жизни, мы можем даже не помнить их имён. А вдруг они тоже забудут друг друга? И даже в том случае, если встретятся потом, то не узнают, не поймут, не вспомнят, что были знакомы... – Эви, – Вестер внимательно посмотрел на свою подругу, – давай пообещаем сейчас и здесь друг другу, что даже если нас разведёт тропа жизни, то мы всё равно будем помнить друг друга. Мы встретимся в будущем, я уверен, – он ещё раз сосредоточенно заглянул ей в глаза и попросил. – Дай сюда свою руку, пожалуйста. Маленькая хадаганка протянула тонкую бедную ручку вперёд и с удивлением ахнула, когда он достал серебряную цепочку с маленькой подвеской в виде винтажного фонарика, урегулировав размер, зацепил на замочек и аккуратно опустил его в девичью ладонь. Эвелин сжала в ладони подарок и, придвинувшись, крепко обняла друга. Ей хотелось плакать от счастья, но она сдержала слезы и лишь один раз хлюпнула носом. Небо оставалось всё таким же тёмным, звезды светили по-прежнему ярко, как и раньше шелестела трава и стрекотали кузнечики... Маленький светлячок, заблудившись среди громадных лопухов, решил взлететь повыше, чтобы осмотреть всю поляну. Добравшись до самого верха большой каменной скалы, чем ему показался обрыв, он заметил двух людей. Часто-часто заработав крылышками, маленький огонёк опустился на покоившиеся на коленях ладони девочки и с интересом присмотрелся к подвеске. Но вскоре потеряв к ней всякий интерес, он вновь вспорхнул и полетел домой, к своим родным братьям и сёстрам под звонкий смех ребятишек, доносившийся из-за его спины. Кто видел свет, уже никогда его не забудет. Он может больше не вспомнить, как выглядело то, что он повстречал давным-давно, в далёком детстве; не вспомнить звуки, голос, но ощущение никогда не сможет раствориться в его памяти. И когда он снова встретит свет, то обязательно поймёт, что это именно то, что он искал так долго, всю свою жизнь. Это маленькое солнце, личную путеводную звезду, светлячка, освящающего зеленоватым сиянием его жизненный путь. To be continued... (because the world of the game is so touchingly fabulous) Просмотреть полную запись